Неточные совпадения
— Да, я артист, — отвечал Марк на вопрос Райского. — Только в другом роде. Я такой артист, что купцы называют «художник». Бабушка ваша, я думаю, вам
говорила о моих
произведениях!
Не то же ли я вам могу сказать
о нем, что друг мой
говорил мне
о произведениях Америки?
Говоря о лицах Островского, мы, разумеется, хотели показать их значение в действительной жизни; но мы все-таки должны были относиться, главным образом, к
произведениям фантазии автора, а не непосредственно к явлениям настоящей жизни.
Если вы даете ее нам как пьесу без особенных претензий, просто мелодраматический случай, вроде жестоких
произведений Сю, — то мы ничего не
говорим и останемся даже довольны: все-таки это лучше, нежели, например умильные представления г. Н. Львова и графа Соллогуба, поражающие вас полным искажением понятий
о долге и чести.
Всё произошло оттого, что между нами была та страшная пучина,
о которой я вам
говорил, то страшное напряжение взаимной ненависти друг к другу, при которой первого повода было достаточно для
произведения кризиса.
Говоря о светлой стороне Руси до Петра, он начинает с того, что издавна все иноземцы удивлялись обширному пространству России, обилию естественных
произведений, безграничной преданности всех сословий государю, пышности двора, многочисленности войска; но при этом считали Русь державою нестройною, необразованною и малосильною.
Не
говорим пока
о том, что следствием подобного обыкновения бывает идеализация в хорошую и дурную сторону, или просто
говоря, преувеличение; потому что мы не
говорили еще
о значении искусства, и рано еще решать, недостаток или достоинство эта идеализация; скажем только, что вследствие постоянного приспособления характера людей к значению событий является в поэзии монотонность, однообразны делаются лица и даже самые события; потому что от разности в характерах действующих лиц и самые происшествия, существенно сходные, приобретали бы различный оттенок, как это бывает в жизни, вечно разнообразной, вечно новой, между тем как в поэтических
произведениях очень часто приходится читать повторения.
Не
говорим уже
о том, что явления жизни каждому приходится оценивать самому, потому что для каждого отдельного человека жизнь представляет особенные явления, которых не видят другие, над которыми поэтому не произносит приговора целое общество, а
произведения искусства оценены общим судом.
Окончательный вывод из этих суждений
о скульптуре и живописи: мы видим, что
произведения того и другого искусства по многим и существеннейшим элементам (по красоте очертаний, по абсолютному совершенству исполнения, по выразительности и т. д.) неизмеримо ниже природы и жизни; но, кроме одного маловажного преимущества живописи,
о котором сейчас
говорили, решительно не видим, в чем
произведения скульптуры или живописи стояли бы выше природы и действительной жизни.
Ощущение, производимое в человеке прекрасным, — светлая радость, похожая на ту, какою наполняет нас присутствие милого для нас существа (Я
говорю о том, что прекрасно по своей сущности, а не по тому только, что прекрасно изображено искусством;
о прекрасных предметах и явлениях, а не
о прекрасном их изображении в
произведениях искусства: художественное
произведение, пробуждая эстетическое наслаждение своими художественными достоинствами, может возбуждать тоску, даже отвращение сущностью изображаемого.).
Если даже согласимся, что в Виттории были совершенны все основные формы, то кровь, теплота, процесс жизни с искажающими красоту подробностями, следы которых остаются на коже, — все эти подробности были бы достаточны, чтобы поставить живое существо,
о котором
говорит Румор, несравненно ниже тех высоких
произведений искусства, которые имеют только воображаемую кровь, теплоту, процесс жизни на коже и т. д.
Мы твердо убеждены, что ни один из художников, бравших ее моделью, не мог перенести в свое
произведение всех ее форм в том виде, в каком находил, потому что Виттория была отдельная красавица, а индивидуум не может быть абсолютным; этим дело решается, более мы не хотим и
говорить о вопросе, который предлагает Румор.
Не
говорим о том, что мы до сих пор еще любим «умывать» природу, как любили наряжать ее в XVII веке, — это завлекло бы нас в длинные суждения
о том, что такое «грязное» и до какой степени оно должно являться в
произведениях искусства.
Не будем
говорить о том, часто ли и в какой степени художник и поэт ясно понимают, что именно выразится в их
произведении, — бессознательность художнического действования давно уже стала общим местом,
о котором все толкуют; быть может, нужнее ныне резко выставлять на вид зависимость красоты
произведения от сознательных стремлений художника, нежели распространяться
о том, что
произведения истинно творческого таланта имеют всегда очень много непреднамеренности, инстинктивности.
Мы не забываем и того, что, кроме очертаний, в
произведении скульптуры есть еще группировка и выражение; но оба эти элемента красоты гораздо полнее, нежели в статуе, мы встречаем в картине; потому и анализируем их,
говоря о живописи, к которой переходим.
Не
говорим уже
о том, что влюбленная чета, страдающая или торжествующая, придает целым тысячам
произведений ужасающую монотонность; не
говорим и
о том, что эти любовные приключения и описания красоты отнимают место у существенных подробностей; этого мало: привычка изображать любовь, любовь и вечно любовь заставляет поэтов забывать, что жизнь имеет другие стороны, гораздо более интересующие человека вообще; вся поэзия и вся изображаемая в ней жизнь принимает какой-то сантиментальный, розовый колорит; вместо серьезного изображения человеческой жизни
произведения искусства представляют какой-то слишком юный (чтобы удержаться от более точных эпитетов) взгляд на жизнь, и поэт является обыкновенно молодым, очень молодым юношею, которого рассказы интересны только для людей того же нравственного или физиологического возраста.
Совершенно другой смысл имеет другое выражение, которое выставляют за тожественное с первым: «прекрасное есть единство идеи и образа, полное слияние идеи с образом»; это выражение
говорит о действительно существенном признаке — только не идеи прекрасного вообще, а того, что называется «мастерским
произведением», или художественным
произведением искусства: прекрасно будет
произведение искусства действительно только тогда, когда художник передал в
произведении своем все то, что хотел передать.
Но никакие литературные успехи не могли унять душевного волнения, возраставшего по мере приближения весны, Святой недели и экзаменов. Не буду
говорить о корпоративном изучении разных предметов, как, например, статистики, причем мы, студенты, сойдясь у кого-либо на квартире, ложились на пол втроем или четвером вокруг разостланной громадной карты, по которой воочию следили за статистическими фигурами известных
произведений страны, обозначенными в лекциях Чивилева.
Недаром же г-н Анаевский свидетельствует
о нем, что одни
говорят, будто он есть
произведение рук человеческих; другие же утверждают, что он создан самою природою.
Задолго до его появления в печати
о нем
говорили как
о произведении необыкновенном.
Более значительны статьи Фонвизина: «Опыт российского сословника», с ответом на критику его против Любослова, и «
О древнем и новом стихотворении» Богдановича. Эти
произведения, впрочем, так известны, что
о них нет нужды
говорить здесь, тем более что статьи Фонвизина заключают только определения слов, а статьи Богдановича состоят почти из одних выписок стихов Ломоносова.
Не
говорим о лирических местах в самых мрачных
произведениях; не
говорим ни
о героях добродетели, которых, как умеют, стараются выводить наши авторы, ни
о счастливых развязках, в которых порок достойно наказывается…
Он с любовью и радостью начал
говорить о том, что у него уже готово в мыслях и что он сделает по возвращении в Москву; что, кроме труда, завещанного ему Пушкиным, совершение которого он считает задачею своей жизни, то есть «Мертвые души», у него составлена в голове трагедия из истории Запорожья, в которой все готово, до последней нитки, даже в одежде действующих лиц; что это его давнишнее, любимое дитя, что он считает, что эта плеса будет лучшим его
произведением и что ему будет с лишком достаточно двух месяцев, чтобы переписать ее на бумагу.
Я бы хотел здесь
поговорить о размерах силы, проявляющейся в современной русской беллетристике, но это завело бы слишком далеко… Лучше уж до другого раза. Предмет этот никогда не уйдет. А теперь обращусь собственно к г. Достоевскому и главное — к его последнему роману, чтобы спросить читателей: забавно было бы или нет заниматься эстетическим разбором такого
произведения?
Не
говоря о гигантах поэзии, мы имеем даже у себя
произведения, удовлетворяющие этим скромным требованиям: мы знаем, например, как Чичиков и Плюшкин дошли до своего настоящего характера, даже знаем отчасти, как обленился Илья Ильич Обломов…
«Я очень сожалею
о том, что должен предписывать отобрание
произведений труда, заключение в тюрьму, изгнание, каторгу, казнь, войну, то есть массовое убийство, но я обязан поступить так, потому что этого самого требуют от меня люди, давшие мне власть», —
говорят правители.
Нужно ли
говорить о том благородстве мысли и
о той твердой вере в задачи культуры и морали, которыми проникнуты
произведения Боборыкина?
С Бутлеровым у нас с двумя моими товарищами по работе, Венским и Х-ковым (он теперь губернский предводитель дворянства, единственный в своем роде, потому что вышел из купцов), сложились прекрасные отношения. Он любил поболтать с нами,
говорил о замыслах своих работ, шутил, делился даже впечатлениями от прочитанных беллетристических
произведений. В ту зиму он ездил в Москву сдавать экзамен на доктора химии (и физики, как тогда было обязательно) и часто повторял мне...
Сухотин замялся, стал
говорить, что Лев Николаевич неохотно беседует
о художественных своих
произведениях, но в конце концов обещал
поговорить и написать мне.
Достаточно прочесть одного «Лира», с его сумасшествием, убийствами, выкалыванием глаз, прыжком Глостера, отравлениями, ругательствами, не
говоря уже
о «Перикле», «Цимбелине», «Зимней сказке», «Буре» (все
произведения зрелого периода), чтобы убедиться в этом.
Теперь в душе его образовался как бы тесно сомкнутый круг мыслей относительно того, что смутно он чувствовал всегда: таких, безусловно, заповедей не существует; не от их соблюдения или несоблюдения зависят достоинства и значение поступка, не
говоря уже
о характере; вся суть в содержании, которым единичный человек в момент решения наполняет под собственной ответственностью форму этих предписаний закона» (Георг Брандес, «Шекспир и его
произведения»).
Не помню, случилось ли мне проговориться, — помню только чрезвычайно отчетливо часть нашего разговора, бывшего тотчас после обеда в парке акционерного дома, и где Гончаров сам,
говоря о способности писателя к захватыванию в свои
произведения больших полос жизни, выразился такой характерной фразой, и притом без малейшего раздражения...
— Я вас, ракалии, кормлю, пою, наставляю, —
говорю я им, — учу вас, тумбы, уму-разуму, а потому вы обязаны уважать меня, почитать, трепетать, восхищаться моими
произведениями и не выходить из границ послушания ни на один миллиметр, в противном случае…
О, сто чертей и одна ведьма, вы меня знаете! В бараний рог согну! Я покажу вам, где раки зимуют! и т. д.
— Мне известен ваш образ мыслей, — сказал масон, — и тот ваш образ мыслей,
о котором вы
говорите, и который вам кажется
произведением вашего мысленного труда, есть образ мыслей большинства людей, есть однообразный плод гордости, лени и невежества. Извините меня, государь мой, ежели бы я не знал его, я бы не заговорил с вами. Ваш образ мыслей есть печальное заблужденье.
Его «война» с Трубецким есть своего рода орловская эпопея. Она не раз изображалась и в прозе, и в стихах, и даже в
произведениях пластического искусства. (В Орле тогда были карикатуристы: майор Шульц и В. Черепов.) Интереснее истории этой «войны» в старом Орле, кажется, никогда ничего не происходило, и все,
о чем ни доведется
говорить из тогдашних орловских событий, непременно немножко соприкасается как-нибудь с этой «войной».
Но не
говоря о внутреннем достоинстве этого рода историй (может быть, они для кого-нибудь или для чего-нибудь и нужны), истории культуры, к которым начинают более и более сводиться все общие истории, знаменательны тем, что они, подробно и серьезно разбирая различные религиозные, философские, политические учения, как причины событий, всякий раз, как им только приходится описать действительное историческое событие, как например поход 12-го года, описывают его невольно, как
произведение власти, прямо
говоря, что поход этот есть
произведение воли Наполеона.
Официально в больших обществах все
говорили, что графиня Безухова умерла от страшного припадка angine pectorale, [ангины,] но в интимных кружках рассказывали подробности
о том, как le médecin intime de la Reine d’Espagne [Лейб-медик королевы испанской] предписал Элен небольшие дозы какого-то лекарства, для
произведения известного действия; но как Элен, мучимая тем, что старый граф подозревал ее, и тем, что муж, которому она писала (этот несчастный развратный Пьер), не отвечал ей, вдруг приняла огромную дозу выписанного ей лекарства и умерла в мучениях, прежде чем могли подать помощь.